Штрихи к портрету Дмитрия Донского

Поступок Дмитрия Донского, покинувшего столицу перед лицом нашествия Тохтамыша на Москву в 1382 г., неоднократно привлекал внимание исследователей Древней Руси. Действительно, «пораженческое» поведение великого князя, за два года перед этим разбившего полчиша «поганого» Мамая на «усть Непрядве», явно не вписывалось в рамки традиционного образа героя Куликовской битвы. Видимо, поэтому исследователи прежде всего стремились дать объяснение столь необычным действиям Дмитрия Ивановича.

Чаще других приводится мнение, согласно которому «давшаяся тяжелой ценой и стоившая огромных потерь победа на Куликовом поле несколько ослабила русские военные силы». В этой связи ряд исследователей полагает, что «Дмитрий Иванович выехал из столицы для сбора ратных сил». Однако указанная точка зрения, хотя и стала традиционной, не является единственной.

В науке существует иная трактовка событий, наиболее полно представленная М. А. Салминой. По ее мнению, Дмитрий покинул Москву из-за «неединачества» и «неимоверства», возникших среди русских князей. В. Черепнин высказал мнение, согласно которому «одной из причин (а может быть, главной причиной), побудивших Дмитрия Донского покинуть Москву», являлось якобы назревавшее «антифеодальное восстание» горожан.

Наконец, авторы самой поздней по времени появления трактовки действий Дмитрия в 1382 г., обращая внимание на неоднократные указания источников на царскую титулатуру Тохтамыша (в отличие от Мамая, которого, по всей видимости, на Руси воспринимали в качестве «узурпатора царства»), полагают, что отказ великого князя от открытого столкновения с ордынским ханом был связан с нежеланием вассала (Дмитрия) «биться» со своим сюзереном (Тохтамышем).

Из всех приведенных версий, пожалуй, только последняя опирается на свидетельства самых ранних источников. Остальные трактовки причин отъезда великого князя из Москвы основываются либо на поздних рассказах летописных памятников, либо на не подкрепленных текстами источников представлениях самих исследователей (поездка в Кострому для сбора ратных сил; отъезд перед лицом назревавшего «восстания»). Однако, вероятно, сам факт необычного (в рамках сформировавшихся стереотипов восприятия Дмитрия Донского) поведения великого князя и послужил основой оправдательного по отношению к Дмитрию пафоса упомянутых исследований.

Памятники, повествующие о событиях 1382 г., сохранились в двух версиях. Первая — краткая и самая ранняя — восходит к «своду 1409 года» (Троицкой летописи) и читается в летописи и Рогожском летописце. Рассказ летописца достаточно лаконичен. В своих оценках поступка Дмитрия Ивановича он вполне лоялен, ограничившись указаниями на то, что Дмитрий, «слышавъ, что самъ царь идеть на него съ всею силою своею, не ста на бои против уего, ни подня рукы противу царя, но поеха въ свои градъ на Кострому».

Упоминание же того факта, что за двенадцать дней до взятия ханом Москвы у Дмитрия Ивановича родился сын Андрей, и вовсе придавало действиям великого князя характер вынужденного отступления; отступления, вызванного, помимо «комплекса царя», возможно, еще и желанием защитить семью. Вторая версия событий, связанных с «взятием» Москвы, изложена в летописной «Повести о нашествии Тохтамыша». Вопрос о времени создания Повести до сих пор остается дискуссионным. Судя по всему. Повесть не могла возникнуть ранее 1409г. (т.е. времени создания летописного рассказа, послужившего основным источником для составителя Повести) и позднее 30-х годов XV в. (т. е. времени, когда возникли содержащие ее летописные своды).

Рассказ Повести отличает более жесткая, нежели та, что дана в летописной статье, оценка действий Дмитрия Донского. В 1382 г., по всей видимости, действительно имело место сочетание факторов, способствовавших принятию великим князем решения об отъезде из Москвы. Оставив за скобками изучение истинных мотивов поступка Дмитрия, попытаемся выяснить, в чем видел причины отъезда великого князя и какую оценку его действиям давал ближайший потомок Дмитрия — автор «Повести о нашествии Тохтамыша».

Это тем более важно, что большинство исследователей обращаются к сведениям, содержащимся в Повести. При этом в их задачу чаще всего входит не столько реконструкция событий конца XIV в., сколько попытка оправдать Дмитрия. Судя же по всему, автор произведения, описывая происходившее в Москве, преследовал иную цель… Рассказы обоих источников — летописной статьи 6890 года в «своде 1409 года» и Повести — в принципе мало чем отличаются: и та, и другая версия повествует о приказе хана грабить русских гостей «в Болгарах», о походе Тохтамыша «на великаго князя Дмитрея Ивановича и на всю землю Русскую», об измене нижегородских князей [в том числе тестя(!) Дмитрия Донского — Дмитрия Константиновича Суздальского], а также рязанского князя Олега.

Расхождения (и при этом существенные!) появляются там, где рассказ касается поведения великого князя. На фоне прежнего единодушия обоих книжников такой переход видится не случайным. Действительно, если ранний рассказ ограничивается уже приведенной нами фразой о том, что великий князь не встал «на бой противу самого царя» и уехал в Кострому, то Повесть дает более подробную и во многом отличную версию. Согласно Повести, «слышав же князь великш… како идеть на него самъ царь… нача сбирати воя и съвокуплят полю своа, и выеха из града Москвы, хотя umi противу тотарь». Однако возникло «неединачество по неимоверьству» среди созванных Дмитрием русских князей, воевод «з думцами», вельможей и «боляр старейшихъ». «И то познавъ и разумевъ и расмотревъ, благовернш [князь] бы в недомыипенш велице, и оубояся стати в лице самого царя, и не ста на бои npoтиву его, и не подня руки на царя, но поеха въ градъ свои Переяславль, и отгулу мимо Ростовъ… на Кострому». 6°- Таким образом, объяснение поступка Дмитрия «комплексом царя» автора Повести не вполне устроило.

В этом произведении великий князь, наоборот, пытается организовать сопротивление татарам, однако потом (в силу каких-то обстоятельств) он «убоялся», после чего и уезжает в далекую и безопасную Кострому. Вслед за упоминанием об отъезде великого князя из стольного града автор летописной статьи переходит к рассказу о приходе Тохтамыша к Москве и обороне столицы под руководством литовского князя Остея. На этот раз летописец добавляет подробное описание ситуации в столице после бегства Дмитрия Донского. «…Во граде Москве бысть мятня многа и мятежъ великъ зело… беху людие смушеш, яко овца, не имуще пастуха!…». Выделенная фраза одновременно служит и объяснением причин произошедшего в столице «мятежа», и в значительной мере дает представление об отношении автора к бегству Дмитрия Ивановича.

Дело в том, что с позиций христианской этики (опирающейся в данном случае прежде всего на евангельское слово: «…пастырь добрый полагает жизнь свою за овец, а наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка и оставляет овец и бежит, и волк расхищает овец и разгоняет их…») Дмитрий поступает не так, как должно, нарушает эталон поведения князя-пастыря. Видимо, именно на эту сторону поступка героя Куликовской битвы указывает автор Повести, описывая «мятеж» в столице. По его мнению, насколько об этом можно судить из приведенного отрывка, сам отъезд великого князя из осажденной столицы и послужил причиной «смущения гражан».

Таким образом, становится ясно, что отъезд Дмитрия произошел не из-за «назревавшего восстания» горожан, а, наоборот, бегство великого князя из города послужило причиной «смятения» жителей Москвы («овец»). Для того чтобы представить, насколько поведение Дмитрия Ивановича не соответствовало принятым в православном мире образцам, достаточно сопоставить действия великого князя московского с действиями «цесаря» — византийского императора Константина в «Повести о взятии Царьграда турками в 1453 году», приписываемой перу Нестора-Искандера. Оснований для подобного сопоставления более чем достаточно: оба персонажа имеют одинаковый статус — они «пастыри» для своих подданных; оба действуют в аналогичной ситуации — перед лицом нашествия, при этом и тот, и другой имеет возможность избежать гибели, покинуть город. Но если Дмитрий Иванович покидает Москву и бежит в Кострому, то «цесарь» Константин, не поддаваясь на многочисленные уговоры приближенных, принимает решение остаться в осажденном городе («да умру зде с вами» — рефреном звучит его ответ) и до конца разделяет судьбу своей «паствы» — погибает от рук «иноплеменных».

Еще резче отношение автора «Повести о нашествии Тохтамыша» к отъезду великого князя проявилось в финальных фразах описания «московского разорения» и его причинах. «Сице же бысть конець Московскому пленению. Не токмо же едина Москва взята бысть тогда, но и прочий грады и страны пленени быша… Князь же великий, сь кня[ги]нею и съ детми пребысть на Костроме, а брать его Володи мерь на Волоке, а мати Володимерова и княгиш в Торжку…». Далее следует явно негативная характеристика поступка Дмитрия: «Кто насъ, братье, о сем не оустрашится, видя таковое смущен ie Рускои земли? Яко же Господь глагола Пророкомъ: аще хоще[те], посяушате мене, благаа земнаа снесте, ве положю страхъ вашь на вразехь вашихъ; аще ли не послушайте мене, то побегнете ткимь же гонми; пошлю на вы страхъ и оужасъ, побегнете васъ оть пяти сто, а оть ста тысяща».

Мы имеем немало свидетельств того, что бегство из города перед лицом внешней опасности в сознании людей XV в. ассоциировалось с приведенной цитатой из Священного Писания. Так, в описании событий 1480 г., когда на Русь приходил ордынский хан Ахмат, упоминается супруга великого князя Ивана Васильевича — София Палеолог, которая в самый опасный для Москвы момент отправилась на Белоозеро вместе с великокняжеской казной… Рассказав о победном для Руси результате «стояния на Уфе», автор Софийской второй летописи указал: «Тое же зимы пршде великая княгиня Софья изь бе гов, бе бо бегала оть татарь на Белоозеро, а не гонима никемъже».

Видимо, упоминание того, что бегущего «никто не гонит», играло роль маркирующего средства, с помощью которого книжник вносил во внешне нейтральное описание отъезда важной персоны четкий оценочный смысл. Тема отъезда великого князя перед лицом врагов была достаточно актуальной для Руси по крайней мере начиная с XV в. Достаточно вспомнить, что именно бегством (причем бегством в ту же Кострому!) спасался сын Дмитрия Донского Василий Дмитриевич во время нашествия Едигея в 1408 г.; бегством на Белоозеро спасалась от нашествия Ахмата великая княгиня Софья Палеолог; в 1571 г. бегством спасался и царь Иван Грозный, оставив столицу на разграбление Девлет-Гирею, и т. д. Однако особой общественной остроты (в глазах современников и потомков событий) проблема поведения великого князя в ситуации приближающихся врагов достигает все-таки в момент нашествия на Русь хана Большой Орды Ахмата в 1480 г.

Именно этой теме и было посвящено знаменитое «Послание на Уфу» ростовского архиепископа Вассиана Рыло. Данное произведение можно рассмафивать именно как отклик ростовского владыки на слухи о возможном отказе Ивана III от борьбы с татарами. Но одновременно в «Послании на Уфу» Вассиана Рыло в наиболее законченной форме отразились представления великокняжеского духовника (и, можно полагать, значительной части тогдашнего думающего общества) об эталоне поведения великого князя перед лицом вражеского (татарского) нашествия на Русь. Как показали исследователи, в 1480 г. в ближайшем окружении великого князя активно обсуждался вопрос о целесообразности борьбы с надвигающимся на Москву ханом.

Кто-то призывал Ивана III уехать из столицы: по словам древнерусского книжника, эти люди «не думаючи противъ татаръ… стояти и биться, думаючи бежати прочь, а христианство выдатиж Вассиан Рыло, будучи сторонником иной линии поведения великого князя, в своей аргументации исходил не столько из политических соображений, сколько опирался на современные ему представления о роли и функции главы христианского государства. Поэтому «Послание на Уфу» — это Сфойный ряд рассуждений, имеющих прямые семантические, а иногда и текстуальные связи с «Повестью о нашествии Тохтамыша». Прежде всего важно отметить, что архиепископ Вассиан обращался к великому князю «ради спасениа» последнего; таким образом, проблема выбора князя между отступлением, к которому его призывали оппоненты Вассиана, и противоборством с ордами сразу же связывалась ростовским владыкой с проблемой личного эсхатологического спасения Ивана Васильевича.

В послании Ивану III Вассиан Рыло представлял идеалы поведения православного князя: о необходимости пастырского служения великого князя и о моральном праве последнего открыто противостоять «самому царю» — ордынскому хану-чингизиду. «Токмо мужайся и креиися, о духовный сыну, — призывает великого князя Вассиан, — яко же добрый воинъ Христов, по евангельскому великому Господню Словеси: «Ты еси пастырь добрый, душу свою полагает за овца, а наимник несть, иже пастырь, ему же не суть овца своя, видит волка грядуща, и оставляет овца, и бегаешь … Ты же убо государю, духовный сыну, не яко наимник, но яко истинный пастырь, подщися избавити врученное тебе от Бога словесное ти стадо духовныхъ овець от грядущаго волка»». Как видим, Вассиан Рыло прибегает к авторитету тех же текстов, что и автор «Повести о нашествии Тохтамыша» (последний, правда, в несколько завуалированной форме): оба книжника сравнивают князя с духовным пастырем, главная обязанность которого защитить «духовных овец» от «волка» — врага. Неисполнение данной обязанности равносильно самым тяжким грехам христианина и приносит тяжкие беды «пастве». Князь — «бегун» в устах Вассиана рискует снискать гнев Божий за свое пренебрежение пастырскими обязанностями. Поэтому архиепископ, призывая великого князя остаться в городе, одновременно и пугает и укрепляет его.

В послании Вассиан Рыло формулирует свои представления о праве великого князя московского «поднять руку противу самого царя». Как видно из летописных рассказов о нашествии Тохтамыша, психологический «комплекс царя» во многом сковывал действия великого князя Дмитрия Ивановича в борьбе против своего сюзерена — ордынского хана («царя»). По всей видимости, та же психологическая установка на невозможность (по моральным и иным соображениям) противостояния «самому царю» довлела и над Иваном III. Недаром Вассиан Рыло специально останавливался на этой теме, уговаривая Ивана Васильевича выступить против Ахмата: «Аще ли же еще любопришися и глаголеши, яко: «Под клятвою есмы от прародителей, — еже не подтемати рукы противу царя, то како аз могу клятву разорит и и съпротив царя стати», послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва по нужди бывает, прощати о таковых и разрешати нам поведено есть, иже прощаем, и разрешаем, и благословляем, яко же святейший митрополит, тако же и мы, и весь боголюбивый събор, — не яко на царя, но яко на разбойника, и хищника, и богобор ца.

Тем же луче бе солгавшу живот получи/пи, нежели истинствовавшу погибнути… И се убо который пророк пророчества, или апостол который, или святитель научи сему богостудному и скверному самому называюи^уся царю повиноватися тебе, великому Русских стран христианскому царю!» Таким образом, Вассиан обращает внимание великого князя на то, что борьба с ордынским «царем» не только не будет являться нарушением норм морали, а, наоборот, окажется богоугодным делом, поскольку, как полагал архиепископ, во-первых, «царство» то самозваное, во-вторых, статус «христианского царя Русских стран» на порядок выше статуса «безбожного» царя — «богоборца», и, значит, первый не должен воспринимать себя вассалом по отношению к другому, а в-третьих, в плане эсхатологического спасения борьба с разрушителями «всего христианства и святых церквей» сама по себе является поступком, искупающим грех клятвопреступления. Тем самым Вассиан Рыло, освобождая своего духовного сына от страха перед возможным грехом, сформулировал основные аргументы в пользу борьбы «противу» ордынских ханов, воспринимаемых до этого на Руси высшей, Богом данной властью. Следует учитывать, что «Послание на Угру» Вассиана Рыло и «Повесть о нашествии Тохтамыша» — памятники достаточно близких исторических эпох. Если во времена Дмитрия Донского отношение к ордынскому «царю» не выходило за рамки вассальной покорности перед

Богом поставленной властью хана, то ко второй половине следующего века восприятие ордынцев существенно изменилось. В этот период отказ от борьбы «противу самого царя» воспринимался уже как нежелание защищать «христианское царство» от врагов. Оценки поведения Дмитрия Донского, данные автором «Повести о нашествии Тохтамыша», выступают резко негативными по отношению к великому князю московскому, особенно в контексте пафоса послания архиепископа Вассиана. Автор «Повести…»— книжник первой трети XV в., видимо исходя из современных ему представлений о должном поведении главы христианского государства, осуждающе отнесся к поступку человека XIV в. — великого князя Дмитрия Ивановича. Герой Куликовской битвы в глазах автора «Повести…» предстает как правитель, в силу греховности и малодушия оставивший свою столицу, свою «паству», «святые церкви» и все «христианство» на разорение «поганым». Перед лицом нашествия ордынского хана, полагает книжник, поступки Дмитрия Ивановича оказываются далекими от идеалов поведения православного князя-воина, который скорее предпочел бы земную смерть от «руки иноверцев» и после — жизнь «вечную», чем жизнь земную, преходящую, полученную благодаря нарушению своих обязанностей «пред Богом и пред людьми».

Как видим, личность и дела Дмитрия Донского получали неоднозначные оценки со стороны современников и ближайших потомков великого князя. Возможно, правильнее говорить о нескольких «ипостасях» восприятия фигуры великого князя: с одной стороны, Дмитрий Иванович воспринимался как защитник Русской земли и православной веры, благочестивый и праведный князь; с другой стороны, князь предстает как человек, поступки которого и через столетие после его смерти продолжали восприниматься как образчики недостойного, не должного поведения. Скорее всего, именно альтернативные образы Дмитрия Донского пытался запечатлеть составитель Новгородско-Софийского свода, когда, поместив под 6890 годом «Повесть о нашествии Тохтамыша», где в скрытой форме осуждалось поведение Дмитрия, вслед за этим вставил в летопись настоящий панегирик князю — «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Рускаго».