Мать у Саньки любила Рождество. Гадать, оно вроде бы как и не к чему уже… Отец-то у Саньки есть. Зачем ему другой? Так что так, только если вспомнить, как в девках гадала. И рассказать об этом Саньке. А он, знай – сидит. Слушает. Интересно же. И бабуля слушает. Хоть и ворчит изредка про поповские суеверия. Но всё равно, слушает. Видно… Видно, что и ей интересно.

Но истории про гадания – это ещё что! Самое интересное начинается уже под вечер, как стемнеет. Зайдет солнце за дальний лес, что по ту сторону Лузы, мать сходит во двор, принесет куриную поилку – что ей на морозе стоять? Куры уже давно уселись на насест. Принесет поилку, поставит у дверей, а сама Саньке – морг, морг. Сначала одним глазом, потом другим. Мол, чего ты? Забыл, что ли?

Нет-нет, совсем и не забыл. Только дедов тулуп – как с вешалки достать? Как? Если только с помощью табуретки. И где? Где она? Так конечно, бабуля на нее уже чугунок с картошкой поставила!

– Ба… Ба!

– Чего, Сашко?

«Сашко». Это бабуля так Саньку зовет. Дед, так тот «Ляксандром». Мать – «Сашуткой». А отец, как и пацаны на улице, «Санькой».

– Так это, ба… Табурет!

Но тут уже мать приходит Саньке на выручку:

– Мама, мы с Сашуткиным возьмем отцов тулуп?

– Не иначе, колядовать собрались?

Колядовать. Колядовать… Вот это – интересно. Куда интереснее всяких гаданий! Хотя, если честно, и о них – тоже… Тоже – ничего. Интересно. Но колядовать… куда как интереснее!

Правда, колядок Санька не знал. Пела их мать. И не только пела, но и плясала. А Санька только собирал то, чем одаривали колядующих. Их с матерью. Собирал и складывал в старую брезентовую сумку, в которую летом, в навигацию, отец брал с собой на работу тормозок – нехитрый перекус, собранный матерью или бабулей.

А потом, как возвращались домой, Санька доставал всё из сумки, выкладывал на стол и, довольный, рассказывал бабуле:

– Вот, конфетами, это тетка Донька одарила.

«Раковые шейки». Самые Санькины любимые.

– Баба Надя кутьи в туесок отложила. Она сладкая, ба. С изюмом. Мы там, у баб Нади, попробовали. А дед Степан – яичко. Два. А ещё… Целый рубель. Железный. С дедушкой Лениным. Ба, ба! Да не всё ещё… Он маме вина налил. Мы у него сидели. Они вино пили за Рождество. И песни пели. А я – студень ел. Куриный. Мама сказала – можно. Мы к деду заходили, ветер как раз тучи разогнал, так и луну, и звезды видно было. Не одну! Много. А нельзя ведь только до первой…

Нет, хороший праздник – Рождество. Вот мать и любит его. А бабуля – Новый год. Она завсегда деда за ёлкой снаряжает. А как тот принесет её и, отряхнув на крыльце веником от снега, занесет в избу, так наряжает. Больше сама. А Санька только помогает. Ну, и мать тоже. Если успеет с работы. Но чаще всё-таки бабуля и Санька. Вдвоем. А дед только ящик с игрушками и дождиком принесет из сарайки. Там, где у него верстак и инструменты.

В общем, мать любит Рождество. Бабуля – Новый год. А Санька – Сретенье.

Из-за того, что в этот день зима с летом встречается. Конечно, до лета ещё далеко. И на Власия, как обычно говорит дед, вполне можно ждать морозца. Но уже не такого страшного, как в Крещение. Да и вообще… Разве это морозы? Если бы мать не ругалась, так можно было бы и без шапки бегать. Вон, тётки Донькиному Петьке можно ведь! С крыш-то… Капает!

Значит, тепло. Скоро… Скоро ручьи побегут. И можно будет запускать кораблики. Или сходить на старую заводскую плотину, что ещё буржуи строили, и смотреть, смотреть… Смотреть как с шумом падает вода с плотины вниз, взбивая там высокую белую пену, похожую на ту, что у матери получается в ведре, когда она доит Зорьку. Только не такая белоснежная и с разными, невесть откуда взявшимися щепками и стебельками прошлогодней соломы…

Но, если честно, больше всего Саньке Сретенье нравится из-за «жаворонков», которых в этот день выпекает бабуля.

Вот и сегодня он проснулся от приятного, щекочущего нос запаха со знакомой кислинкой. Опара… У бабули уже опара подошла.

Вставать! И быстрее. А то ведь можно пропустить самое интересное. Времени терять никак нельзя. Умыться и потом можно! Поэтому Санька, выскользнув из-под теплого одеяла, прямиком – к столу. Смотреть, как бабуля разделила тесто на полоски, каждую из которых потом раскатала в валик. И уже его завязала узелком, один кончик которого надо чуть защипнуть – это клюв. А глазками будут две изюминки. На втором же кончике узелка бабуля делает небольшой разрез и получившиеся в результате этой операции две части валика разводятся в стороны. Чем не жавороночий хвостик? Очень даже… А как тесто превратилось в красивых «птичек», их – в духовку.

Вот теперь можно и умыться. Одеться. Время есть. Даже позавтракать, и то, наверное, успеется…

Нет. Чуть-чуть, но не хватило времени. Первую партию жаворонков бабуля уже достала из печи:

– Сашко. Сашко…

Можно и не напоминать. Санька и так знает, что жаворонков надо вынести на улицу. Чтобы охололи, как говорит дед. Остыли, значит.

Но бабуля-то не знает, что Санька знает. А может, и догадывается, но для порядка напоминает:

– Сашко, отнесешь-то жаворонков на улицу? Чтобы увидал Господь, как наши птички полетят к солнышку.

– Щас, щас, ба. Я только их свяжу ниточкой. Чтобы они стайкой полетели. Где у тебя нитки?

– Да там, посмотри в горнице. Вечером белые материны варежки штопала, так должен быть моток. Давай, давай, Сашко.

А что Саньку уговаривать? Он уже и сам моток нашел, отчекрыжил от клубка нитку подлиннее, чтобы на всех жаворонков хватило, перевязал их, ноги в валенки и – на улицу…

– Куда, куда? Кфуфайку одень-то!

А-ааа… Нужна она больно. И так на улице тепло.

– Всё, ба. Вынес. Положил на кормушку, что у старой березы. Смотри за ними. Как полетят, так крикнешь.

Ага. Полетят. Санька уже большой. В такие сказки не верит. Тем более, бабуля сама говорит, что Бога нет. На небе облака. Или тучи, когда дождь. Солнце, луна, звезды. А Бога – нет. Да бабуля и сама это знает. Вот, в окошко даже и не смотрит. У телевизора мостится. Что там сейчас? «Утренняя почта»? Значит, петь будут. Тогда и самому можно поближе к телеку переместиться. И Санька, прихватив чашку с уже почти остывшим чаем, двинул в сторону горницы.

Правда, по пути всё-таки глянул в раскрашенное морозными узорами окошко, выходящее во двор, к старой березе и кормушке, на которой должны лежать жаворонки. Должны лежать. Но что-то… Не видать их. Плохо видно через заиндевевшее окошко.

– Ба… Ба! Смотри… Жаворонки полетели! На небо.

А бабуля уже и сама возле окна:

– Ой, Сашко… Господи святы!

Не сговариваясь, они мигом, не теряя времени на пальто, фуфайку и валенки, вдвоем выскакивают на крыльцо. А на улице…

Большой пушистый рыжий котяра… Настоящий сибиряк. И откуда только баб Надя такого откопала? Ухватил одного из жаворонков с кормушки, да и перепрыгнул на ближнюю ветку. Хоть и вертит своей наглой усатой мордой по сторонам, но жрет, торопится – подавиться бы тебе проклятому! – одного из жаворонков. А остальные птицы болтаются, подвязанные на нитках, где-то между кормушкой и веткой березы.

Сожрал… Сожрал, гад уже одного! Одной из передних лап царапает по стволу, перебирает ею. Подтягивает, подтягивает жаворонков. А они болтаются на ниточках и… Летят, летят. Всё выше.. Выше. Ближе и ближе к той ветке, на которой устроился котяра.

– Ба…

– Ах, ты паразит рыжий! Брысь… Брысь, проклятущий! Брось птичек. Что стоишь, Сашко? Метелка-то наша где? Давай её сюда. Давай, быстрее! А то ведь всех жаворонков сожрет, паразит… Брысь, брысь! А я-то… Коммунистка старая. И сподобил же меня, нечистый, в такое поверить… «Полетели, полетели птички». К солнышку. Чтобы Господь их увидел.

Нет, хороший праздник – Сретенье. Самый хороший. Вкусный. И интересный. Санька любил его больше всех праздников.